Утром, когда в соседних домах ещё горели редкие окна, Антон уже сидел за столом в своей однокомнатной квартире и щурился в монитор. На экране медленно вращалась трёхмерная модель комнаты, в центре которой висела полупрозрачная надпись: «Session failed». Под ней тянулась вниз красная строка логов, как бесконечный чек.

Он снял очки, потер переносицу и посмотрел на лежащий рядом VR‑шлем. Тёмный матовый пластик, по краю — тонкие царапины, как у телефона, который носят без чехла. Антон провёл по ним большим пальцем и поймал себя на том, что гладит устройство, как живое. Усмехнулся и отдёрнул руку.

На кухне зашипела турка. Он встал, налил себе кофе, вернулся к столу. В комнате запахло кофе в перемешку с запахом тёплого пластика от системного блока. Привычная утренняя смесь. Он сделал первый глоток, открыл почту и нашёл в списке новое письмо от продюсера проекта.

«Антон, привет. Клиент просит показать живую демку к концу месяца. С акцентом на “эмоциональный вау”. Можешь?»

Он уставился на слово «вау», как на занозу. Можно было бы ответить, что воспоминания не делают по ТЗ. Что «эмоциональный эффект» — не кнопка в интерфейсе. Но он уже почти десять лет работал в коммерческой разработке и знал, что писать надо по‑другому.

«Привет. Сделаем. Нужны будут живые данные для теста. Я подготовлю протоколы».

Он нажал «Отправить» и ещё минуту смотрел на пустой экран, где только что было письмо. Потом вздохнул, развернул кресло к шлему и взял его в руки.

Проект назывался ReLive. В презентациях его описывали как «VR‑платформу для безопасного переосмысления личного опыта». Внутри команды говорили проще: «игра с памятью». Идея была не его, но именно он написал большую часть ядра. Алгоритм, который на основе видеозаписей, геоданных, фотографий и обрывков текстов собирал для пользователя сцену — не точную копию прошлого, а плотную, похожую на него модель. Платформа достраивала пропуски, подмешивала звуки, свет, мелкие детали, чтобы мозг не спотыкался.

В теории всё звучало красиво. На практике приходилось подбирать компромиссы. Где‑то жертвовать реализмом ради комфорта, где‑то, наоборот, оставлять шероховатости, чтобы пользователь не терял ощущение, что это всё‑таки реконструкция, а не сон.

Он нажал кнопку на шлеме. Маленький индикатор вспыхнул мягким светом. Антон положил устройство обратно на стол, открыл проект в IDE и снова уткнулся в код.

Днём он поехал в офис. Метро в это время уже было забито людьми в куртках и пуховиках. В вагоне кто‑то слушал музыку без наушников, кто‑то листал ленту. Антон стоял у двери и ловил взглядом отражение своего лица в стекле. Нос стал чуть крупнее, чем ему казалось в молодости, волосы заметно поредели на макушке. В такие моменты особенно отчётливо чувствовалось, что сорок уже позади, а не впереди.

Офис стартапа располагался в бывшем бизнес‑центре на окраине. Серый фасад, стеклянные двери, на входе турникеты. На этаже, где сидела их команда, пахло кофе и пиццей. Открытое пространство с рядами столов, несколько переговорок с прозрачными стенами, в углу — зона с пуфиками и приставкой.

— О, Антон, как раз тебя искали, — крикнул ему навстречу Тимур, младший разработчик в худи с логотипом проекта.

— Кто на этот раз? — Антон поставил рюкзак возле своего стола.

— Продюсер. С клиентом. Они в большой.

Антон кивнул, на ходу включил ноутбук, бросил взгляд на монитор, где медленно загружалась система, и пошёл в переговорку.

Внутри уже сидели трое. Продюсер — сухой, подтянутый мужчина лет тридцати пяти в рубашке без галстука. Рядом — женщина в тёмном костюме, представитель клиента, и ещё один парень с планшетом.

— Антон, — продюсер поднялся, — познакомься, это Светлана, стратег по продукту со стороны заказчика.

— Добрый день, — сказал Антон.

— Мы как раз обсуждаем позиционирование, — сказала Светлана. — Нам важно, чтобы пользователи чувствовали, что это не просто развлечение, а инструмент работы с собой. Но при этом, конечно, без тяжёлого психологического налёта.

Антон сел, сложил руки на столе.

— Технологически мы можем довольно точно реконструировать события, — сказал он. — Но важно понимать, что это именно реконструкция. Наша система достраивает пробелы, чтобы не было провалов. Иначе мозг будет выбрасывать пользователя из погружения.

— А вы можете, — перебила Светлана, — сделать так, чтобы сцены были… немного лучше, чем в реальности? Чуть более тёплый свет, приятнее голоса, сглажены конфликты. Чтобы человеку хотелось возвращаться.

Антон почувствовал, как внутри что‑то напряглось.

— Это уже не работа с собой, — сказал он. — Это побег.

— Люди и так бегут, — спокойно ответила она. — В сериалы, в соцсети, в игры. Мы просто даём им более осмысленный формат. Главное — не допускать травмирующих сценариев.

Продюсер быстро вмешался:

— Мы можем добавить настройки. Режим «реалистичный» и режим «щадящий». Пользователь сам выберет.

Антон хотел возразить, но встретился взглядом с продюсером. Тот чуть заметно покачал головой. Не сейчас.

После встречи он вернулся к своему столу и долго сидел, не трогая клавиатуру. В голове крутились слова Светланы: «Чуть лучше, чем в реальности». Он вспомнил, как несколько дней назад прогонял тестовую сцену с выпускного сына. Тогда ещё всё было сыро, но момент, когда мальчишка в пиджаке, на полголовы ниже отца, выходит на сцену за аттестатом, получился удивительно живым.

В реальности на том выпускном Антон почти не смотрел на сына. Он сидел в телефоне, отвечал на письма по проекту. Бывшая жена потом долго ему это припоминала. В реконструкции он стоял в проходе между рядами, снимал всё на камеру, улыбался так, что щёки сводило. Сын, повернувшись к нему, махал рукой.

Вечером, вернувшись домой, он снова запустил эту сцену. Шлем плотно обхватил голову, отрезав комнату с облупившимися обоями и гулом холодильника. В наушниках зашумели голоса, заиграла торжественная музыка. Он снова увидел сына на сцене. Тот был чуть выше, чем в реальности, плечи шире. Лицо — ясное, уверенное. Антон стоял в проходе, держал в руках виртуальную камеру. На этот раз он попытался отойти в сторону, но система мягко вернула его в заданную траекторию. Сцена была заскриптована.

Когда всё закончилось, он снял шлем и долго сидел, уставившись в одну точку. Потом открыл меню, нашёл настройки сцены и стал смотреть параметры. Уровень освещения — плюс двадцать процентов, контраст — плюс десять. Звук — слегка усилены аплодисменты. Лицо сына — частично реконструировано по более поздним фотографиям.

Он сам это сделал, когда настраивал алгоритм «улучшения». Тогда казалось, что немного приукрасить не страшно. Сейчас в груди было неприятное чувство, словно он подменил что‑то важное.

На следующий день он позвонил бывшей жене.

— Привет, — сказал он, стоя у окна и глядя на серый двор. — Слушай, мне нужно… Я делаю одну штуку по работе. Надо протестировать на живых людях. Можешь заехать?

— Это безопасно? — спросила она после паузы.

— Это просто VR. Ничего не будет. Мне важно понять, как человек реагирует.

Она приехала вечером. Вошла в квартиру, осмотрелась. Здесь мало что изменилось с тех пор, как она отсюда уехала. Те же полки с книгами, тот же старый диван.

— У тебя всё как заморожено, — сказала она, снимая шарф.

— Некогда, — ответил он. — Работа.

Он показал ей шлем, объяснил, что и как.

— Ты хочешь, чтобы я посмотрела что? — спросила она.

— Любой момент. Можешь загрузить фотографии, видео. Система сама соберёт сцену. Лучше что‑то важное, с сильными эмоциями.

Она задумалась, потом достала телефон.

— У меня есть видео, как мы с ним в первый раз поехали на море. Помнишь, он тогда боялся заходить в воду.

Антон кивнул, хотя помнил плохо. Тогда он работал над срочным релизом и большую часть отпуска проводил с ноутбуком в номере. В памяти остались отдельные кадры: ребёнок в надувном круге, крики чаек, запах крема от загара.

Они перенесли файлы в систему. Алгоритм начал анализ. На экране побежали проценты. Антон наблюдал, как формируется временная шкала, как к ней подтягиваются геоданные, как по лицам строятся трёхмерные маски.

— Страшновато, — сказала она, глядя на всё это. — Вроде и интересно, а в то же время… Как будто в голову залезают.

— Мы не лезем, — тихо сказал он. — Мы только собираем то, что уже есть.

Когда сцена была готова, он помог ей надеть шлем. Настроил ремешок, поправил наушники.

— Если станет некомфортно, сразу скажи. Я остановлю.

Она кивнула. Он запустил сеанс.

Первые минуты она молчала. Потом вдруг тихо рассмеялась.

— Он бежит по песку… Ой, смотри, как он спотыкается. Ты помнишь это? — спросила она в пустоту.

Антон смотрел на монитор, где отображалось только сухое: уровень пульса, частота дыхания, направление взгляда. По графикам было видно, как в определённый момент пульс подскочил.

— Что случилось? — спросил он.

Она сняла шлем, глаза блестели.

— Там… — она замялась. — Там ты с ним заходишь в воду. Держишь за руки. В реальности ты сидел на шезлонге и отвечал на письма. Я помню это очень чётко. А тут… ты рядом.

Антон почувствовал, как в животе сжалось.

— Наверное, алгоритм достроил сцену, — сказал он. — По фото, по типичным паттернам. Он не знает, где я был.

— Но мозг‑то знает, — тихо ответила она. — И теперь там две версии. Одна, где ты в телефоне. Другая, где ты с нами.

Она встала, прошлась по комнате.

— Это опасно, Антон. Люди начнут выбирать, какую версию помнить.

— А сейчас они разве не выбирают? — спросил он. — Фотографии, сторис, всё это…

— Это всё‑таки про реальность, — сказала она. — А тут… Я не знаю. Мне было хорошо там. Но я вышла — и стало как‑то… пусто.

Она ушла, не допив чай. Антон остался один. Долго сидел, глядя на шлем. В голове крутилась её фраза про две версии.

Через неделю начались внутренние тесты с участием сотрудников. Добровольцы приносили свои флешки, давали доступ к облакам с фотографиями. Кто‑то хотел вернуться в детство, кто‑то — в первые свидания, кто‑то — в день защиты диплома.

Тимур запустил сцену, где он в школьной форме стоит у доски. После сеанса он снял шлем и долго сидел молча.

— Ну как? — спросил Антон.

— Странно, — сказал Тимур. — Там всё как будто лучше. Учительница не кричит, одноклассники не ржут. Я отвечаю, и у меня получается. Я даже не знал, что так хочу это увидеть.

— А сейчас что чувствуешь?

Тимур пожал плечами.

— С одной стороны, легче. С другой — как будто меня обманули. Но это же я сам выбрал этот режим.

Антон отмечал реакции, записывал комментарии. В отчётах для продюсера он писал сухо: «повышение субъективного уровня удовлетворённости», «снижение тревожности», «эффект притягательности к сцене». Внутри он всё больше сомневался, стоит ли радоваться этим цифрам.

Однажды вечером ему позвонил сын.

— Пап, привет. Слушай, ты говорил про свою штуку. Можешь меня тоже прогнать? Интересно же.

Антон замялся.

— Там ещё всё сыро.

— Да ладно. Я же не бабушка, не испугаюсь. Хочу посмотреть, как вы это делаете.

Он согласился. Договорились на выходные.

Сын приехал в джинсовке и толстовке, с рюкзаком. Вошёл, осмотрелся.

— У тебя тут музей, — сказал он, кивнув на старый телевизор и стопку дисков.

— Работа важнее интерьера, — ответил Антон.

Они сели за стол. Антон объяснил принципы.

— Вы, значит, собираете всё из кусков? — уточнил сын. — А если я не хочу, чтобы программа видела переписки?

— Тогда она будет работать только с фото и видео. Меньше данных — больше допущений.

— Ладно, давай начнём с чего‑нибудь безопасного, — сказал сын. — Помнишь, как мы ездили на дачу к деду? Когда я мелкий был.

Антон кивнул. Он помнил дорогу, пыльную тропинку, ржавый мангал. Но многие детали уже стерлись.

Они загрузили старые фото, несколько роликов, которые чудом сохранились. Система работала дольше, чем обычно: старые форматы, низкое качество.

— Окей, — сказал Антон, когда всё было готово. — Готов?

— Поехали.

Он помог сыну надеть шлем, запустил сцену. На мониторе побежали графики. Сын сначала смеялся, комментировал вслух. Потом замолчал. Пульс на графике вырос.

— Пап, — вдруг сказал он, голос стал глухим, — а почему дед здесь не кашляет?

Антон вздрогнул.

— Что?

— Он там ходит по участку, как здоровый. В реальности он уже тогда задыхался, помнишь? А тут… Он моложе. Как будто у него ничего нет.

Антон метнулся к клавиатуре, приостановил сеанс.

— Система подтянула его образ из более ранних фото, — сказал он. — Я могу поправить.

Сын снял шлем, посмотрел на отца.

— Зачем ты это делаешь? — спросил он. — Кому нужна такая версия? Мне? Тебе?

— Людям иногда нужно вспомнить хорошее, — ответил Антон. — Без боли.

— Но боль тоже часть, — сказал сын. — Если её убрать, что останется?

Он встал, прошёлся по комнате.

— Ты понимаешь, что кто‑то может застрять в этом? — продолжил он. — У меня в универе уже есть ребята, которые сутками сидят в шлемах. А тут ещё и свои воспоминания. Это не игрушка.

Антон почувствовал раздражение.

— Я не ребёнок, чтобы мне объяснять, что такое ответственность, — сказал он. — Мы делаем инструмент. Как его используют — другой вопрос.

Сын усмехнулся.

— Удобно. Ты как будто и при деле, и ни при чём.

Он собрал рюкзак.

— Ладно, мне пора. У меня завтра пара рано.

Дверь за ним закрылась. Антон остался один, с лёгким звоном в ушах. Он сел, открыл систему и стал смотреть на параметры сцены с дедом. В алгоритме улучшения был флажок «коррекция возраста и состояния здоровья по позитивным образцам». Он сам его добавил после нескольких запросов от тестировщиков.

В следующие дни он стал чаще запускать свои собственные сцены. Сначала — выпускной сына. Потом — знакомство с бывшей женой в университете. Потом — какой‑то летний вечер, когда они втроём сидели на балконе и ели арбуз. В реальности тогда они уже почти не разговаривали. В реконструкции — смеялись, перебрасывались шутками.

Он ловил себя на том, что забывает, как было на самом деле. Память лениво подсовывала ему готовые картинки из VR, потому что они были цельнее, ярче, удобнее.

Однажды ночью он проснулся от того, что не мог вспомнить, в какой квартире они жили после свадьбы. В голове всплывала только версия из сцены, где стены были светлее, мебель новее, чем тогда позволял их бюджет. Он лежал в темноте, слушал тиканье часов и пытался вытянуть из глубины памяти настоящие обои, настоящий диван. Получалось плохо.

В офисе тем временем шла активная подготовка к большой демонстрации для инвесторов. Продюсер бегал по залу, раздавал указания. В переговорке поставили несколько кресел, рядом — стойку с шлемами.

— Нам нужен сильный кейс, — сказал он Антону. — История, которая зацепит. Ты лучше всех понимаешь, как это работает. Подумай, что показать.

Антон предложил несколько вариантов: детство, важные решения, моменты утраты. В итоге остановились на сцене, где женщина средних лет возвращается в день, когда уезжал её взрослый сын. В реальности они поссорились, он хлопнул дверью. В реконструкции она успевает сказать то, что не сказала тогда.

— Это будет бомба, — сказал продюсер. — Люди в зале расплачутся, достанут кошельки.

— Мы не можем использовать реальных людей без их согласия, — напомнил Антон.

— Это актриса, — ответил продюсер. — Мы снимем её, запишем сценарий. Но подадим как типовой кейс. Люди сами узнают себя.

В день демонстрации зал заполнили люди в дорогих костюмах. На столах стояли бутылки воды, рядом — блокноты с логотипом. Антон стоял у пульта, проверял настройки. Шлемы лежали на стойке, их провода были аккуратно смотаны.

Сначала выступали маркетологи, потом продюсер. Он говорил про рынок, про перспективы. Наконец настал момент живой демонстрации.

— Сейчас вы увидите, как наша платформа помогает человеку вернуться в ключевой момент жизни и прожить его по‑новому, — сказал продюсер в микрофон.

Актриса уже прошла через несколько тестовых прогонов. Она знала, что говорить, как реагировать. Но Антон всё равно волновался. Система иногда вела себя непредсказуемо, особенно если пользователь начинал действовать не по сценарию.

Актриса надела шлем, села в кресло. На большом экране вывели её взгляд. Зрители увидели коридор, чемодан у двери, молодого парня в куртке.

— Мама, я поехал, — сказал он.

В реальном кейсе, который они брали за основу, женщина промолчала, отвернулась. В реконструкции у неё была возможность остановить его, обнять, сказать важные слова. Алгоритм оставлял ей свободу выбора в пределах заданного коридора.

Первые секунды всё шло по плану. Актриса подошла к сыну, заговорила. Но в какой‑то момент она вдруг сказала фразу, которой не было в сценарии:

— Я тебя не держу. Но мне больно.

Алгоритм воспринял это как сигнал к изменению траектории. Сцена начала перестраиваться. На экране коридор чуть потемнел, чемодан исчез. Молодой парень замер, потом сделал шаг назад.

— Я останусь, — сказал он.

В зале кто‑то всхлипнул. Антон почувствовал, как по спине пробежал холодок. Этого быть не должно. Система не была рассчитана на такие радикальные изменения. Она должна была позволять человеку отреагировать, но не переписать исход.

Пульс актрисы на мониторе взлетел. Она сжала подлокотники кресла.

— Снимите шлем, — тихо сказал Антон продюсеру.

— Ты что, — прошептал тот. — Они в восторге.

На экране сцена продолжала разворачиваться. Молодой парень обнял мать, отнёс чемодан в комнату. За окном пошёл дождь, которого не было ни в одном исходном материале. Алгоритм достраивал атмосферу по эмоциональному контексту.

Вдруг актриса вскрикнула и дёрнула головой. Шлем соскользнул набок. Антон подбежал, помог ей снять устройство. Она тяжело дышала, глаза были расширены.

— Всё хорошо, — сказал он. — Вы здесь. Это зал, демонстрация.

— Он остался, — прошептала она. — Там он остался.

В зале поднялся гул. Кто‑то снимал на телефон, кто‑то шептался. Продюсер пытался шутить, переводить всё в формат «слишком сильного погружения». Но Антон видел, что актрисе не по себе. Она дрожала, сжимала руками подлокотники.

После демонстрации к ним подошла Светлана.

— Это было мощно, — сказала она. — Но нам нужно подумать о юридических рисках. Если кто‑то после такого пойдёт и реально изменит свою жизнь, кто будет отвечать?

Антон молчал. В голове крутилась сцена, которую он только что видел. Алгоритм, позволяющий человеку не просто переосмыслить, а фактически переписать исход. Пусть только в голове, но для психики это почти одно и то же.

Вечером ему позвонили из офиса.

— Актрисе стало плохо по дороге домой, — сказал продюсер. — Паническая атака. Сейчас она в больнице. Врачи говорят, ничего серьёзного, но шум уже пошёл. Пара журналистов пишет, спрашивают комментарии.

— Нам надо остановить тесты, — сказал Антон. — Пока не разберёмся.

— Ты понимаешь, какие у нас сроки? — продюсер говорил жёстко. — Клиент уже влюбился в то, что увидел. Инвесторы тоже. Если мы сейчас нажмём на тормоз, нас обойдут конкуренты.

— А если кто‑то реально сорвётся? — спросил Антон. — Если человек после сеанса пойдёт, уволится, уйдёт из семьи? Или хуже?

— Люди и без нас так делают, — отрезал продюсер. — Мы даём им инструмент. Они сами решают, что с ним делать. Тебя никто не заставляет лично запускать сеансы. Можем передать часть функций другим.

Антон положил трубку и долго сидел в темноте. В голове всплывали лица: бывшая жена, сын, актриса в кресле. И коридор, где молодой парень разворачивался и оставался дома.

На следующий день он пришёл в офис раньше всех. Включил компьютер, открыл репозиторий проекта. Пальцы зависли над клавиатурой. Внутри боролись два голоса. Один говорил о деньгах, о возрасте, о том, что в сорок с лишним не так просто найти новую работу. Другой напоминал ночи, когда он не мог вспомнить настоящие обои в их первой квартире.

Он открыл модуль, отвечающий за «коррекцию исхода». Тот самый, который позволял сцене слегка подстраиваться под новые реплики пользователя. Там были параметры, ограничивающие степень отклонения от реального сценария. Он сам их ослабил несколько недель назад, когда продюсер просил «больше магии».

Антон начал возвращать значения назад. Урезал свободу сцены, убирал возможность радикально менять исход. Оставлял только небольшие вариации — интонацию, дополнительные фразы, но не разворот судьбы.

Потом открыл модуль улучшения. Убрал флажок «коррекция возраста и здоровья». Добавил предупреждение в интерфейс: «Реконструкция может отличаться от реальных событий. Не заменяет память».

Он понимал, что это вызовет недовольство. Что продюсер скажет о потере «вау‑эффекта». Но продолжать в прежнем виде он уже не мог.

К обеду в офисе поднялся шум. Продюсер ворвался к нему за стол.

— Ты что сделал? — спросил он, даже не здороваясь. — Сцены стали плоскими. Клиент уже написал, что на новой сборке пропала магия.

— Я вернул ограничения, — спокойно сказал Антон. — Чтобы сцены не переписывали исход. И убрал автоматическое омоложение. Люди должны видеть правду, а не улучшенную версию.

— Ты понимаешь, что ставишь под угрозу весь проект? — продюсер почти кричал. — Мы можем не получить следующий раунд. Ты хочешь, чтобы нас всех разогнали?

— Я не хочу, чтобы кто‑то слёг в психушку после нашего продукта, — ответил Антон. — И не хочу, чтобы мой собственный мозг больше путал выдуманное с реальным.

Они долго спорили. В итоге продюсер сказал, что вынужден сообщить руководству о саботаже. Антон только кивнул.

Вечером ему пришло письмо от HR. Формально вежливое, с предложением «обсудить дальнейшее сотрудничество». Он понимал, к чему это идёт.

Он вышел из офиса, не забирая часть вещей. На улице было сыро, асфальт блестел. Он шёл к метро и чувствовал странную лёгкость. Как будто внутри что‑то щёлкнуло и стало на место.

Дома он поставил ноутбук на стол, сел напротив шлема. Некоторое время просто смотрел на него. Потом взял в руки, повертел.

Он мог сейчас запустить любую сцену. Вернуться в день, когда сын делал первые шаги. В вечер, когда они с женой сидели на набережной и строили планы. В тот отпуск на море, где он наконец‑то зашёл в воду, а не сидел с ноутбуком.

Он положил шлем обратно. Встал, пошёл на кухню. Открыл окно. В комнату потянуло холодным воздухом и запахом мокрого асфальта снизу.

Он поставил чайник, достал две кружки. Потом убрал одну обратно. Привычка. Пока вода нагревалась, он взял телефон и набрал номер сына.

— Привет, — сказал он, когда тот ответил. — Слушай… Я, кажется, вылечу из проекта. Но у меня освободится время. Может, встретимся? Просто так. Без экспериментов.

На том конце повисла пауза.

— Давай, — сказал сын. — В выходные. Погуляем.

— Хорошо.

Они обсудили детали, попрощались. Антон положил телефон на стол и налил себе чай. Сел за кухонный стол, уставился в окно. Во дворе женщина в пуховике выгуливала собаку. Мужчина в рабочей форме курил у подъезда. Подростки, смеясь, пробежали мимо, толкаясь.

Он поймал себя на том, что смотрит на это почти так же внимательно, как на сцены в VR. Только здесь не было улучшенного света, подчёркнутых эмоций, заранее выверенной драматургии. Люди просто жили. Криво, неровно, с паузами и недосказанностью.

В комнате за его спиной тихо мигал индикатор на шлеме. Устройство было включено, готовое к работе. Технология никуда не делась. Она лежала рядом, как инструмент, к которому можно вернуться.

Антон сделал глоток чая и почувствовал, как горячая жидкость обжигает язык. Настоящее ощущение, без фильтров. Он посмотрел на свои руки, на царапины на столешнице, на разводы от старых кружек.

Внутри было тревожно и одновременно спокойно. Он не знал, что будет с проектом, с работой, с деньгами. Не знал, захочет ли сын действительно гулять с ним по парку, а не отменит встречу в последний момент.

Но в этот момент он отчётливо понимал, что именно за это он готов отвечать. За то, что происходит здесь, на этой кухне, в этом дворе, в разговорах, которые можно провалить или спасти только один раз.

Он откинулся на спинку стула, закрыл глаза на секунду и снова открыл. Мир вокруг не стал ярче или красивее. Но он был единственным, к которому нельзя было вернуться в улучшенной версии. И от этого казался особенно хрупким.

Чай остывал, за окном темнело. Антон сидел и слушал, как в соседней квартире кто‑то смеётся, как хлопает дверь лифта, как на улице проезжает машина. Шлем молча лежал в комнате. Он не выключал его и не прятал. Просто не надевал.

Этого пока было достаточно.

---

Ваше участие помогает выходить новым текстам

Если вам близка эта история, поставьте лайк и напишите, что задело вас больше всего — живые отклики очень нас поддерживают. Расскажите о рассказе тем, кому он может понравиться. А ещё при желании можно помочь авторам через кнопку «Поддержать». Огромное спасибо каждому, кто уже помогает нашему проекту. Поддержать ❤️.