Я проснулась от глухого лязга за стеной. Было ещё темно, но часы на микроволновке показывали половину седьмого — время, когда Павел Петрович, сосед из квартиры напротив, обычно вставал. Я знала его распорядок: он жил один после смерти жены, с тех пор как её не стало, ни разу не уехал к детям, хотя они звали. Говорил — здесь всё знакомо.
Лязг повторился. Я зевнула и потянулась за халатом. На площадке между нашими дверями стояло старое пианино — оно появилось здесь неделю назад, когда ремонтировали квартиру этажом выше и попросили освободить коридор для строительного мусора. Пианино выкатили из квартиры №12, где лет двадцать никто не играл. Его поцарапанный бок был обмотан скотчем, на крышке лежала пачка газет и чья-то детская варежка.
Я открыла дверь и осторожно выглянула. Павел Петрович возился у инструмента: пытался открыть верхнюю крышку отвёрткой. Он был в старом свитере с пятном кофе на локте и потёртых домашних тапках. Увидев меня, поднял голову и улыбнулся уголком губ:
— Доброе утро, Анастасия Андреевна. Извините за шум.
— Да что вы… — сказала я. — Не спалось?
Он пожал плечами:
— Задумал настроить немного. Всё равно время есть.
Я подошла ближе. Пианино было явно не в лучшем состоянии: несколько клавиш западали, а сама дека пахла пылью и деревом. Я осторожно провела пальцем по крышке — на ней осталась светлая полоска.
— А вы умеете? — спросила я.
Павел Петрович покрутил в руках отвёртку:
— Когда-то — да. В молодости подрабатывал в музыкалке помощником настройщика.
Он снял верхнюю панель, и внутри открылись ржавые струны и молоточки.
— Хотите помочь? — спросил он вдруг.
Я колебалась: некогда у меня был опыт с инструментами только в виде обязательных уроков музыки в школе, где мы всей группой коверкали «Катюшу» на расстроенном пианино.
— Можно попробовать…
Павел Петрович улыбнулся шире.
— Держите фонарик, если не сложно.
Мы работали молча: он показывал мне, где придерживать язычок молоточка или подать инструмент для чистки контактов. Иногда он тихо напевал себе под нос фрагменты старых мелодий — что-то из Чайковского, кажется. Я ловила себя на мысли, что мне спокойно рядом с этим человеком. Не так давно мы едва здоровались; я злилась из‑за его настояния оставить общий чулан под кладовку для его инструментов во время перепланировки дома год назад. Тогда мне казалось — он поступает эгоистично, мешает ремонту подъезда; теперь же это казалось мелочью.
Когда стемнело окончательно (осенний день короткий), мы закончили разбирать всю механическую часть и протёрли клавиши влажной тряпкой.
— Завтра попробуем настроить, — сказал Павел Петрович. — У меня есть камертон.
На следующий день я принесла чайник и две кружки на площадку. Пока грелась вода у меня в квартире, мы сидели рядом с пианино; Павел Петрович рассказывал истории про свою жену Галину Ивановну: как та учила детей на фортепиано во дворе, как они вместе ездили к морю на электричках, как однажды она вернулась домой с найденной на помойке нотной тетрадкой — до сих пор хранил её среди бумаг.
Когда чай был выпит, Павел Петрович вынес старый камертон из плотного футляра. Постучал по нему аккуратно об крышку пианино — тот зазвенел тонко и ясно.
Мы начали настройку: он крутил колки специальным ключом, я нажимала клавиши по его просьбе. Нота «фа» в первой октаве звучала хуже всех: невнятно дребезжала и как будто протестовала против всякой попытки привести её в порядок.
— Что-то она не даётся, — вздохнул Павел Петрович. — Может быть, струна вытянулась…
Я попробовала нажать её сама: звук был похож на чей-то уставший смешок — будто пианино смеялось над нашими стараниями.
— Это ваша любимая нота? — спросила я шутливо.
Павел Петрович вздрогнул:
— Нет… просто всегда труднее всего было именно с ней…
Настройка заняла почти всю неделю: каждый вечер мы встречались у пианино после работы и ужина, иногда к нам присоединялась соседка Надежда Семёновна с третьего этажа — слушала наши успехи через приоткрытую дверь своей квартиры и иногда приносила яблоки или свежий хлеб.
Постепенно площадка между нашими дверями стала чем-то вроде клуба по интересам: кто-то оставлял записки с просьбами сыграть «Журавли» или «Подмосковные вечера», кто-то приносил ноты или просто слушал через щель в двери.
«Фа» всё ещё упиралась: сколько бы ни крутили колок и не чистили молоточек спиртом, она всё равно звенела чужеродно — будто чужой среди своих.
Однажды вечером я задержалась на работе допоздна из-за отчёта; когда поднялась домой, увидела Павла Петровича сидящим на табуретке у пианино с закрытыми глазами. Он тихонько тронул клавиши: «До–ми–фа»… «фа» опять прозвучала резко и неуклюже.
— Может, бросим? — предложила я устало. — Всё равно ведь это пианино скоро увезут обратно в квартиру №12…
Павел Петрович покачал головой:
— Нет… Давайте попробуем ещё раз завтра утром? Иногда надо просто дать времени пройти…
Я подумала о нашей прошлогодней ссоре из-за кладовки; мы тогда неделями не здоровались и даже жаловались друг на друга председателю ТСЖ. Сейчас это казалось смешным: будто та самая «фа» — тоже наша старая обида, не поддающаяся настройке ни усилиями, ни временем.
На следующее утро я проснулась от запаха кофе; вышла посмотреть — Павел Петрович уже возился у пианино с новым ключом для колков (выпросил у знакомого настройщика). Он позвал меня жестом:
— Давайте вместе!
Я нажала клавишу «фа», он подправил струну почти незаметным движением руки. Звук изменился: он стал чище, но всё равно отличался от остальных нот — чуть глуше, менее уверенно звучал среди привычных аккордов.
Мы оба рассмеялись:
— Ну вот, — сказал Павел Петрович, — зато теперь это наша особенная нота!
В этот день мы сыграли вместе простую мелодию из моего детства; я вспомнила слова песенки про весёлую собаку и вдруг захотела пригласить всех соседей послушать нас вечером. Так мы и сделали: Надежда Семёновна принесла пирог с капустой; пришёл даже старый Николай Аркадьевич с четвёртого этажа со своим стаканом компота; кто‑то снимал нас на телефон для внучки.
Когда все разошлись по домам (а некоторые ещё долго болтали прямо на площадке), Павел Петрович задержался рядом со мной:
— Спасибо вам…
Я хотела сказать что-нибудь важное о дружбе или прощении невысказанных обид, но только кивнула:
— Увидимся утром?
Он улыбнулся:
— Конечно… А наша «фа» пусть всегда будет чуть особенной!
Пианино потом забрали обратно в квартиру №12; его там поставили к окну напротив двора. Но каждый раз, проходя мимо площадки между нашими дверями, я вспоминала тот дребезжащий звук «фа» — теперь уже не как досадную фальшь или больную обиду, а как знак того, что даже несовершенное можно принять своим.
Как помочь проекту
Ваши лайки и слова — лучшая обратная связь. Донат в Дзене — безопасная встроенная функция — помогает готовить следующий вечерний текст. Поддержать ❤️.