Когда я впервые вышла из машины у ворот санатория, воздух показался особенно плотным и влажным. Асфальтовая дорожка уходила вглубь парка, по обочинам лежали влажные клочья листвы, и всё казалось чужим, хотя я уже видела подобные места на фотографиях. На ресепшене женщина в белом халате выдала мне ключ и тонкую папку с графиком процедур, на обложке аккуратным почерком было выведено: «Марина Сергеевна, корпус 3, комната 18». Я сжала папку, чувствуя, как в груди поднимается волна тревоги: неужели я и правда позволила себе это — неделю ничего не делать?

В холле стоял запах сырости и старого мыла. По коридору медленно шли две пожилые дамы, обсуждая расписание, и я поймала себя на желании исчезнуть, стать незаметной. В голове крутились мысли о неразобранной почте, недописанном отчёте, о том, что дома наверняка сломалась стиральная машина. Я вышла во двор — здесь было тише, только шорох листвы под ногами, и лёгкий ветер приносил запах влажной земли. Вдоль аллеи стояли скамейки, но взгляд зацепился за одну — ржавую, с облупившейся зелёной краской, под раскидистым вязом. Я подошла, села, ощущая прохладу под ладонями, и позволила себе просто слушать, как ветер гоняет сухие листья по дорожке. Сырость проникала сквозь пальто, но мне не хотелось уходить: впервые за день я не думала ни о чём, кроме этого шороха. Я достала из кармана листок с расписанием и провела пальцем по строчке: «ежедневные прогулки по аллее». Будто кто-то заранее знал, что мне нужно именно это — идти, не думая, куда.

На следующее утро в дверь постучали. Я открыла — на пороге стояла Ирина Сергеевна, медсестра с короткой стрижкой и уверенным взглядом. Она предложила индивидуальную процедуру — массаж спины, мол, для восстановления сил. Я замялась, привычно отнекиваясь: «Наверное, другим нужнее…». Но Ирина Сергеевна улыбнулась: «Вы у нас гостья, Марина Сергеевна. Иногда надо позволить себе быть в центре внимания».

В кабинете было тепло и тихо. Я легла на кушетку, чувствуя, как масло медленно растекается по коже. Запах эвкалипта щекотал ноздри, а прикосновения рук были сначала чужими, потом осторожно заботливыми. Я старалась держаться, но в какой-то момент почувствовала, что слёзы сами катятся по щекам — от усталости, от стыда, от невозможности быть сильной всегда. Я вздрогнула, но Ирина Сергеевна не остановилась, только сказала тихо: «Пусть всё, что накопилось, уйдёт. Иногда важно просто позволить себе быть уязвимой».

После процедуры я долго сидела в парке, глядя на вяз, под которым вчера отдыхала. Смущение от слёз не проходило, но в словах медсестры было что-то освобождающее, словно мне разрешили быть собой, хотя бы ненадолго. Я не чувствовала вины за то, что отдыхаю — это было новым ощущением.

В столовой я пыталась поддерживать разговоры с другими отдыхающими, но всё казалось натянутым. Соседка по столу, полная, громкая женщина, хвасталась своими успехами в скандинавской ходьбе, говорила о том, как важно быть «на позитиве». Я кивала, но раздражение росло: не хотелось ни веселиться, ни изображать радость. После ужина я поспешила выйти из зала и оказалась на вечерней аллее.

Парк выглядел иначе в сумерках. Гравий поскрипывал под ногами, воздух был прохладен, и в нём стоял запах мокрой коры. Я шла вдоль аллеи, стараясь идти медленно, и вдруг заметила на одной из скамеек книгу — кто-то, видимо, забыл. Открыла — между страницами лежала записка, написанная небрежным почерком: «Незнакомец, береги себя. Иногда забота — это самое важное, что мы можем себе позволить». Я сжала листок, ощущая, как в груди разливается странное тепло. Кто-то, сидевший здесь до меня, тоже нуждался в этих словах.

В следующие дни я пыталась влиться в ритм санатория: по расписанию посещала процедуры, гуляла по аллеям, даже записалась на дыхательную гимнастику. Но одиночество только усиливалось — формальные беседы не приносили облегчения, а улыбки казались фальшивыми. Я всё чаще уходила одна на вечерние прогулки, вспоминая слова Ирины Сергеевны и ту находку на скамейке. Постепенно я поняла: мне не хочется возвращаться к прежней суете, где каждая минута расписана, а забота о себе — последний пункт в списке.

Однажды утром я проснулась раньше обычного. За окном было серо, в воздухе висела сырость, но я решила не идти на общий завтрак. Надела куртку, взяла блокнот и вышла на аллею. Прохладный воздух бодрил, дыхание становилось ровнее. Я шла медленно, вглядываясь в дорожку: жёлтые листья ложились на гравий, шурша под ногами. Вдоль перил, покрытых шелушащейся краской, ощущалась шероховатость под пальцами. Я останавливалась, прислушивалась к своим шагам, стараясь не торопиться. Внутри было сопротивление: привычка быть нужной, занятой, спешить — она не отпускала сразу. Но с каждым шагом становилось легче. Я смотрела, как кружатся листья, и тревога отступала. Просто шла и позволяла себе быть здесь, в этом утре, в этом парке, среди людей, которые уже не казались совсем чужими.

Неделя пролетела незаметно. В последний день я собрала чемодан, надела пальто и, прежде чем вызвать такси, вышла в парк. В руке у меня была записка: «Пусть этот день будет заботой о себе. Ты этого достойна». Я дошла до той самой скамейки под вязом, положила записку на облупленную доску, легко провела ладонью по холодным перилам. Воздух был свежим, в нём стояла привычная осенняя влажность. Прощаясь с санаторием, я не чувствовала вины — только тихую благодарность. Я задержалась на мгновение, вдыхая этот воздух, и повернула к выходу, оставив за спиной тревоги и старые привычки.

Дома я распаковала вещи, поставила чемодан в прихожей и первым делом открыла окно. Утренний воздух был прохладным, из сада доносился шорох листвы. Я встала у окна, дыша глубоко, и подумала, что одиночество теперь не тяготит — оно стало поддержкой, как лёгкая рука на плече. Через несколько дней пришло письмо от Ирины Сергеевны — короткое, с пожеланиями здоровья. Я ответила ей парой строк, и этого было достаточно. Я начала выходить на утренние прогулки, бережно отмечая свои потребности: иногда позволяла себе не спешить, иногда просто сидела в тишине, слушая, как за окном шуршит листва.

Я снова вспомнила ржавую скамейку, свою записку и шероховатость перил. Теперь каждый раз, открывая утром окно, я слышала тот же шорох листвы, и в этом простом звуке было всё: и забота, и покой, и тихое обещание быть к себе внимательнее.