В гостиной пахло слегка выцветшими книгами и чаем с бергамотом. Ольга приехала к матери впервые за несколько месяцев — работа, дети, вечная спешка. Мария Петровна, как всегда, встретила её сдержанной улыбкой, будто годы не оставили на ней следа, кроме серебристых прядей.

— Чай будешь? — спросила она, доставая из буфета старый сервиз с тонкими голубыми цветами.

Ольга кивнула и вдруг заметила: одна чашка стояла отдельно, чуть в стороне, с едва заметной трещиной у края.

— Мам, почему эта чашка всегда особняком? Она ведь целая, — Ольга взяла её в руки, разглядывая рисунок. — Я помню, ты никогда не давала из неё пить.

Мария Петровна опустилась на стул, вздохнула, будто решилась на что‑то важное.

— Это была чашка твоего деда, — сказала она тихо. — Он всегда пил только из неё, даже когда сервиз почти весь разбился.

Ольга удивлённо подняла брови. Про деда в семье почти не говорили, словно его существование было чем‑то постыдным или неуместным. Она помнила лишь смутные детские обрывки: высокий, молчаливый мужчина, запах табака и редкие слова.

— Почему ты никогда не рассказывала о нём? — спросила она, не отпуская чашку.

Мать долго молчала. За окном шумел ветер, и в этом молчании было что‑то неуютное, будто в комнате стало теснее.

— Он ушёл, когда тебе было три года. Ушёл не просто так… — Мария Петровна отвела взгляд. — Он не справился с собой. Было много боли, я… не хотела, чтобы это стало частью твоего детства.

Ольга почувствовала, как в груди сжалось что‑то давнее, почти забытое.

— Ты боялась, что я стану похожа на него?

Мать вздрогнула, посмотрела на дочь — взгляд её был усталым, но открытым.

— Я боялась, что ты будешь искать его в себе. А я хотела, чтобы у тебя была только радость.

Ольга провела пальцем по фарфору, ощутив трещину. Вдруг ей стало ясно, что эта чашка — не просто память, а знак: у каждого есть свои трещины, но они не обязательно делают нас хуже.

— Может, пора перестать прятать её? — тихо сказала она.

Мария Петровна улыбнулась — впервые за вечер по‑настоящему тепло.

— Наверное, пора.

Они пили чай из голубого фарфора, и между ними впервые за долгое время не было ни молчания, ни недосказанности — только осторожное, но настоящее принятие друг друга и своей общей, непростой истории.