Каждое утро в квартире Игоря начиналось одинаково. Он просыпался в полумраке, ощущал под ногами тихий скрип половиц и шел на кухню, чтобы проветрить. Холодная поверхность подоконника будила пальцы, а в носу щипал знакомый запах лекарств, въевшийся в обои и занавески. На столе стоял старый чайник с облупившейся ручкой, давно потерявший блеск. Вода в нем оставалась со вчерашнего дня, с привкусом металла. Игорь ставил чашку, но не пил, прислушиваясь к тишине в комнате матери.

Валентина Петровна лежала на спине, укрытая одеялом до подбородка. Веки у нее были плотно сомкнуты, лицо — застывшее, словно маска. На вопросы сына она не отвечала, только отворачивалась к стене, пряча взгляд. Игорь менял простыни медленными движениями, стараясь не тревожить ее лишний раз, но каждый раз ощущал напряжение, будто между ними натянут тонкий канат. Он знал: если спросит — «Ты голодна?», она лишь качнет головой или снова отвернется. Сегодня Валентина Петровна и вовсе отказалась от еды, сжала губы и замкнулась, словно отгородилась от всего мира. Это тревожило Игоря сильнее обычного, но он гнал от себя мысли о себе самом. Он обязан. Должен. Другого пути нет.

День тянулся вязко, как густой кисель. Когда пришло время обеда, Игорь снова попытался заговорить с матерью:
— Мам, может, хоть бульона?
Она не ответила, только дернула плечом и чуть заметно отвернулась к стене. Игорь почувствовал, как в нем поднимается раздражение. Пальцы дрожали, когда он ставил поднос на тумбочку. Воздух стал тяжелым, во рту появилась горечь. Ему хотелось уйти, выйти из этой комнаты, где всё напоминало о его долге, где даже стены, казалось, смотрели с укором.

— Ты не хочешь есть, но мне же нужно знать, что с тобой! — сказал он громче, чем собирался.
Валентина Петровна вдруг заплакала, тихо, почти беззвучно. Игорь отшатнулся, сердце забилось быстрее. Он знал, что должен пожалеть, сказать что-то ласковое, но вместо этого резко вышел из комнаты, хлопнув дверью. За спиной остался резкий звук, будто окончательная черта, и в груди стало тяжело. Он стоял в коридоре, пытаясь отдышаться, но дыхание было неровным, тяжелым. Руки дрожали, как у мальчишки на контрольной.

Накинув куртку, Игорь вышел из квартиры. В подъезде было прохладно, стены покрывала серая побелка. Снизу доносился шорох пакета — соседка Лидия Павловна поднималась по лестнице, в одной руке — сетка с продуктами, в другой — тонкая папка, которую она прижимала к себе. От нее тянуло резким запахом чужих духов, приторных и липких. Каблуки стучали по ступеням, эхом отдаваясь в пустом подъезде.

— Ой, Игорь, здравствуйте! — она остановилась, поджала губы. — Как ваша мама?

— Всё… по-старому, — выдавил он.

Лидия Павловна пристально посмотрела на него:
— Тяжело, конечно. Но вы должны быть благодарны ей. Мать — это святое. Не все, знаете ли, так заботятся. А то говорят, вы… холодно с ней. Она ведь ради вас…

Слова соседки резанули сильнее, чем он ожидал. В груди зашевелилось что-то злое, обиженное. Он вспомнил, как только что срывался на мать, как руки предательски дрожали. Вдруг он задумался: а разве его чувства ничего не значат? Почему он обязан сдерживать раздражение, если ему больно и страшно? Неужели только долг, только обязанность?

Он не ответил соседке, прошёл мимо, чувствуя на себе её оценивающий взгляд. На улице было прохладно, но не до озноба. Воздух в подъезде показался особенно плотным, когда он вернулся — как будто всё, что сказал Лидии Павловне, осталось висеть между стенами. Игорь задержался у двери, медлил, но в конце концов снял куртку и прошёл в комнату матери.

В коридоре всё ещё ощущался запах чужих духов, словно соседка только что прошла здесь. Игорь остановился, прислушиваясь: в комнате было тихо. Только когда он толкнул дверь, увидел: мать лежит на полу, прижавшись к кровати, рядом опрокинутая кружка, вода растеклась по линолеуму. Приглушённый плач матери был едва слышен — она старалась не шуметь, чтобы не звать его. Игорь бросился к ней, холод пола сразу пробрал до костей.

— Мам… — он осторожно поднял её, поддержал за плечи. Валентина Петровна не сопротивлялась, только дышала часто, тяжело. На простыне — влажное пятно, на лице — испуг и стыд.

— Я хотела воды… — прошептала она.

Игорь принес полотенце, вытер пол, сменил простыню. Запах влажного полотенца смешался с запахом лекарств. Он помог матери сесть, подложил под спину подушку. Медленно, осторожно, будто боялся сломать что-то хрупкое, он усадил её на кровать. Потом сел рядом на край, впервые спокойно.

— Прости, — сказала мать едва слышно.

Он посмотрел на неё и не почувствовал укола обиды — только усталость и странное спокойствие. Он взял её за руку — она не отдёрнула ладонь. В коридоре эхом отдавались его медленные шаги, когда он пошёл за чистой водой. Он слышал, как она шмыгает носом, но не пытался больше искать правильные слова. Они сидели молча, пока дыхание матери не выровнялось, а по щекам не перестали катиться слёзы.

В тот вечер всё было иначе. Игорь не пытался быть идеальным сыном, не ждал благодарности и не винил себя за усталость. Он принял свой выбор — и долг, и новую, тихую жизнь рядом с матерью. Теперь каждое утро он не просто открывал окно на кухне, чтобы впустить весенний воздух. Он ставил чайник на плиту, наливал два стакана — себе и матери. Присаживался рядом, даже если она молчала, и накрывал её плечи старым пледом. За стеклом раздавался гул города, а в кухне стояли запах лекарств и тёплый пар. Игорь смотрел, как дрожит на скатерти солнечное пятно, и чувствовал: больше не нужно убегать от себя. В этом спокойствии было что-то новое, простое и настоящее.

Утром он снова открыл окно, поставил чайник на плиту и аккуратно укрыл мамины плечи пледом. В комнате остались запах лекарств, тёплый пар и тихий гул города за стеклом.