В 1993 году слово «фермер» в нашей полосе звучало почти как «космонавт». В райцентре ещё висели облезлые щиты «Слава труженикам полей», но на тракторном дворе уже пилили по кускам списанный К-700, выдёргивали провода и снимали аккумуляторы «на продажу». Колхоз назывался «Красный луч», но уже полгода как по документам числился ТОО «Луч», и никто толком не понимал, что это значит: акционеры, доверенности, печати с птичкой. Все говорили «совхоз», по старой памяти.
Сереже было сорок два. Он когда-то работал механиком в овощной бригаде, умел ухом слушать, где форсунка плюётся, и по стуку определять, поршень это или шатун. Потом началась вся эта реорганизация, и бригаду «оптимизировали». Он сидел дома, делал людям мелкий ремонт — кому мотоблок завести, кому стиралку «Вятку» перебирать. Галя — сорок ровно — до осени ещё держалась в бухгалтерии «Луча», но когда начали платить свёклой и кормовой пшеницей вместо денег, она сказала «хватит». Кормовой пшеницей, между прочим. У них дома на кухне в мешках стояло это зерно, и Галя его молола на кофемолке, смешивала с нормальной мукой и пекла блины. «Ешь, капитализм».
Жили они в доме от её родителей — край посёлка, почти поле. Был сын Мишка, шестиклассник, худой и нервный, всё время что-то паявший из старых радиоприёмников, и была необходимость. Не мечта. Не «хочу своё дело и независимость». Нет. Надо было чем-то платить за электричество и за книги Мишке, потому что в школе сказали: «Физика — талантливый. Надо покупать сборники».
Теплицу Сереже подсказал Петя Рыжий.
Петя раньше был завхозом в овощном цеху, а теперь ходил в кожанке, с золотым зубом и толстым портфелем, как будто у него там валюта. Он зашёл как-то к ним, сел, стянул шапку и сказал:
— У нас теплица стоит. Номер пять. Стекло цело. Плёнка только на торце порвана. Никто не берёт. Можешь брать в аренду.
Сережа жевал хлеб и не сразу понял.
— В смысле — брать?
— В смысле, — сказал Петя, — ты садишь, ты поливаешь, ты греешь. Твоё. Совхозу — десять процентов. И свет по счётчику. Всё. Официально. Я тебе бумагу сделаю.
Галя сразу насторожилась.
— Как официально? Через что официально?
Петя приосанился, будто его сейчас по телевизору снимут.
— Сейчас кооперативы пошли. Закон. Ко-о-пе-ра-ти-вы, — пропел он, будто учитель в школе. — У вас будет «личное подсобное хозяйство» плюс договор аренды производственных мощностей. Белая схема. Вас даже проверять не будут. Я всё решу.
Галя спросила ещё:
— И что там растить?
Петя посмотрел на неё с обидой, как будто она спросила, какого цвета небо.
— Огурец. Что ж ещё в теплице растут?
Огурец — это звучит просто, но там было не просто.
Во-первых, теплица номер пять стояла на краю старого огородного участка, за насосной. Каркас металлический, стекло и жёсткая плёнка, в середине — ряд помидорных шпалер, оставшихся с прошлого года, уже почерневших. Печь-буржуйка из бочки сбоку, трубы вдоль грядок, чтобы ночью греть. Запах там стоял тяжёлый, сладкий, тёплый — как в парном молоке. И ещё запах старого навоза, который в жару поднимался так, что щипало в горле.
Во-вторых, теплица была огромная. Не шесть квадратов под рассаду, как у людей за домом. Настоящая теплица. Сережа встал у двери, оглядел и сказал:
— Галка… мы вдвоём тут сдохнем.
Галя аккуратно подняла плёнку, зашла внутрь, оглянулась и сказала:
— Сдохнем, но не голодными.
Они взяли.
Договор выглядел смешно. На листе из ученической тетради, в клетку, Петя вывел от руки: «мы нижеподписавшиеся ТОО „Луч“ с одной стороны и граждане такие-то с другой стороны заключили настоящий договор…» Дальше шли слова, в которых он путался: «возмездно», «имущество», «действительно». Поставили подписи. Печати не было. Вместо печати Петя прижал к бумаге крышку от банки с зелёной изолентой на ней и сказал: «Считай, что печать».
— Это ж бред, — шепнула Галя потом Сереже.
— Галка, — сказал Сережа, — у нас мешок пшеницы заканчивается. И сахара две ложки осталось. Пускай бред. Лишь бы огурцы выросли.
Самая первая ошибка была с землёй.
Сереже казалось, что как на даче: вскапываешь, раскидываешь навоз, проливаешь кипятком из ведра, закрываешь плёнкой — и вот тебе грядка. Здесь так не работало. Земля в теплице была уставшая, забитая, кислая. Её годами «кормили» минеральными удобрениями из мешков и ничего не давали взамен, кроме навоза, который привозили в декабре и сваливали кучей, чтобы только план закрыть.
Галя пришла с блокнотом.
— Я посчитала, — сказала она. — Если мы возьмём столько земли с нашего огорода и столько песка, и если нам дадут перегной у Маруси за старую стиралку, будет нормально.
— Какая ещё старая стиралка? — не понял Сережа.
Галя не подняла головы.
— Та, что ты обещал Люське починить и не починил. Мы её отдадим Марусе. Мурзик у неё обоссал всё, она всё равно её не включит. Зато перегной — честный.
Сережа поковырял ногтем грязь под ладонью.
— Галка… а ты поговорила с Люсей?
— Поговорю.
Так они и сделали. Их первый бартер выглядел примерно так: они ночью тащили на «тачке» (колесо подгибается, ржавый скрип слышно на весь посёлок) по улице «Ветеранов труда» старую «Вятку-автомат» без крышки, укутанную в одеяло, Марусин зять светил им «Лучом» из кармана, собаки лаяли, кто-то орал из окна: «Вы там телевизор тащите? Поделитесь!» Наутро у них у теплицы лежали два кубометра перегноя, парившего как свежий хлеб. Галя стояла над этим кучей и смотрела как на золото.
— Всё, — сказала она. — Теперь это бизнес.
Слово «бизнес» в её устах звучало одновременно гордо и издевательски.
Вторая ошибка была с поливом.
В совхозе когда-то была нормальная система: насосная качала, по трубам шёл тёплый полив. Теперь насос стоял, трубы были перекрыты, а охранник Саныч говорил: «Ну хочешь — запускай сам. Электричество твоё. Счётчик у тебя свой будет». Запускать — это значит дёргать рубильник, который искрит и гудит, как самолет.
Сережа посчитал в тетрадке.
— Если мы будем греть теплицу ночами и ещё качать день и ночь… У нас денег не хватит.
Галя сказала:
— Значит, будем как дедовским способом.
И началась натуральная анти-фитнес-программа: бочки, вёдра, носить. Утром Галя вставала в пять, пока внутри теплицы ещё прохладно, Сережа — в шесть. Они тянули теплую воду из бочек ковшом под каждый куст, аккуратно, чтобы не на листья — «будет гнить». У Гали от этого через неделю начали болеть кисти так, что она не могла открыть стеклянную банку. Она стеснялась сказать, Сережа заметил и стал часть рядов брать на себя.
— Не геройствуй, — сказала она ему.
— Да я ж не героюсь, — сказал он. — Я просто хочу, чтобы ты завтра ещё могла пуговицы застёгивать.
Огурцы взошли дружно. Это было почти чудо.
Ровные зелёные петли появились одна за другой, дружные, толстенькие, не жёлтые. Сережа наклонился над первой семьёй ростков и шёпотом сказал:
— Ну здравствуйте.
Галя позвала Мишку.
— Смотри, — сказала. — Это твоя физика.
Мишка, худой, в отцовской клетчатой рубашке, в которой он тону́л, как в палатке, сел на корточки и стал разглядывать, как у ростка разворачивается лист, прямо сейчас, медленно. Он тихо сказал:
— Живое.
И это вдруг стало не огурцами, не бизнесом, а чем-то личным. Чем-то, что они сделали, потому что сами так решили.
Продавать оказалось страшнее, чем сажать.
Петя объяснил сразу:
— Если попрёте на рынок сами, вам скажут: «Место стоит столько-то». И всё. Наличкой на месте. И будешь стоять как дурак, пока к тебе подойдёт тётка с инспекции и скажет: «Где бумага?» И будешь ей что-то мычать. Вам это надо?
— Нет, — сказала Галя.
— Вот, — сказал Петя. — Поэтому вы идёте через кооператив.
Кооператив назывался «Овощи района». Слово «кооператив» Галя уже не любила — слишком часто в нём оказывалась чья-то кормушка. Но другого пути не было. Схема выглядела так: они сдают весь объём огурца на склад кооператива, там его «принимают по накладной», потом кооператив торгует, а им переводят деньги «на расчётный счёт».
— На какой счёт? — спросил Сережа.
— Откроете, — сказал Петя. — В банке. Это ж белая продажа. Официальная. Вы будете как предприятие. Вас даже проверять не будут.
Это было смешно: в те годы проверяли всех и за всё. Но слово «белое» Галя ухватила. Ей хотелось, чтобы это было не «с сумками на базар как челнок», а как-то по-человечески. Чтобы не стыдно было сыну сказать: «Мы работаем».
Они поехали в банк.
Банк располагался в здании бывшего райкома КПСС. Под красной звездой теперь висела зелёная вывеска с латинскими буквами. Внутри было холодно и пахло линолеумом. Девушка за стойкой улыбалась не по-человечески — очень ровно, очень официально.
— Нам нужен расчётный счёт, — сказала Галя.
— Вид деятельности? — спросила девушка.
Галя моргнула. В голове вертелось: «живём как можем».
— Овощеводство, — сказал Сережа.
— Личное подсобное хозяйство с реализацией через кооператив, — добавила Галя, чтобы звучало умно.
Девушка постучала по клавишам. Потом протянула пачку бумаг.
— Вот здесь подпись. Здесь подпись. Здесь подпись. И здесь. И ещё вот тут.
Сережа взял ручку, посмотрел на листы, где каждая строка была напечатана таким мелким шрифтом, что его глаза начали слезиться.
— Гал, ты понимаешь, что здесь написано?
Галя тоже не понимала. Но она понимала другое: без подписи не будет счёта, без счёта не будет «белой продажи», а без «белой продажи» они останутся с мешком огурцов, которые через три дня превратятся в тряпку.
— Подпишем, — сказала она.
И подписала.
Первую партию они сдали в середине июня.
Это был момент, который потом Галя вспоминала как свой личный выпускной.
Они грузили огурцы в мешки из-под сахара, аккуратно, не давить. Мишка сидел на корточках у ящиков и считал вслух:
— Этот ровный. Этот кривой, но нормальный. Этот мягкий — нет.
Галя поправила:
— Мягкий домой в салат. В кооператив по мягким не возьмут.
Мягкий домой — это значит самим съесть. А самим есть хотелось меньше всего. Хотелось денег.
Они привезли мешки на склад кооператива — бывший картофелехранилище с железной дверью и дежурной тётей в вязаной кофте. Тётя взвесила мешки на старых советских весах, где стрелка дрожала, как стрелка компаса в кино.
— Запишу вам семьдесят восемь килограмм, — сказала тётя.
— Подождите, — Галя прищурилась. — Мы дома взвешивали, у нас было восемьдесят четыре.
Тётя не моргнула.
— Весы у меня такие.
Это был первый момент, когда Галя поняла, сколько в этой «белой продаже» будет серого.
— Пишите восемьдесят четыре, — сказала она жёстко. — Или я звоню Пете Рыжему и говорю, что вы весы нечестно крутите.
Тётя посмотрела на неё так, будто оценивает не женщину, а породу собаки. Потом фыркнула:
— Ладно уж, барышня.
— Я не барышня, — сказала Галя, но внутри у неё теплом разлилось. Потому что она сейчас защитила их деньги. Она, а не Сережа. Она, которая ещё полгода назад считала, что «вся эта коммерция не для меня, я бухгалтер, я цифры люблю».
Они подписали накладную. В накладной было написано: «Принято огурец — восемьдесят четыре (84) килограмм. Цена закупочная — 280 рублей за килограмм». Галя впилась глазами в эти цифры.
Двести восемьдесят. Это значило, что за всё они должны получить двадцать три с чем-то тысячи. Двадцать три тысячи в их реальности — это как если бы кто-то сказал «выиграли машину». У них сейчас в доме наличными было четыреста пятьдесят рублей в трёх местах: в сахарнице, в книге с рецептами и в кармане Серёжиной куртки на гвоздике у двери.
Галя держала бумагу аккуратно, как икону.
Сережа в машине (если их «Москвич», который заводился с толкача, можно назвать машиной) сел за руль и сказал:
— Слушай… Может, это сработает.
Галя кивнула.
— Это уже работает.
Деньги пришли не сразу.
Это был второй урок белой жизни: «перевод через расчётный счёт» — это не как в книжках, где «сегодня сдали — завтра получили». Им позвонили только через пять дней. Девушка из банка сказала в трубку:
— Вам зачислено.
— Сколько? — спросила Галя.
— Девятнадцать восемьсот.
Галя застыла.
— Подождите… должно быть больше.
— Удержание кооператива, — сказала девушка. — Пять процентов. И аренда теплицы — десять процентов по договору. И налог.
— Какой налог? — тихо спросила Галя.
— Налог с реализации сельхозпродукции, — бодро произнесла девушка, как стихотворение. — Всё по-белому.
Галя положила трубку, долго сидела молча, потом сказала:
— Серёж.
— А?
— Нас официально считают предпринимателями.
Сережа почесал затылок.
— Это хорошо или плохо?
Галя вдруг рассмеялась.
— Не знаю. Но это лучше, чем кормовая пшеница.
Потом было лето, в котором не было выходных.
Подъём в пять. Полив. Подвязка. Сбор. Переборка. Возить. Спорить за весы. Считать. Мишка помогал, но его надо было кормить и всё равно отправлять «на речку», иначе он начинал становиться взрослым слишком быстро.
Галя похудела, плечи стали жёсткими, в глазах появилась целеустремлённость, от которой раньше люди у неё на работе шарахались. Сережа под конец июля начал по вечерам отрубаться прямо за столом, с вилкой в руке, и Галя училась снимать вилку так, чтобы не разбудить.
Они перестали занимать у соседей. Они купили Мишке книги по физике и сборник задач по олимпиадному уровню, и Мишка держал их так же аккуратно, как Галя держала первую накладную.
Они впервые за много месяцев купили мясо не «по случаю», а потому что захотели.
И ещё — они перестали бояться почтового ящика. Раньше поход к ящику значил всегда одно: «счёт». Теперь — это было неприятно, но не обморочно страшно.
Осенью теплица остыла.
Огурец сошёл на нет. Стёкла покрылись мутным конденсатом, под трубами лежали сухие хрустящие стебли. Запах сладости пропал, осталось железо, сырая земля и дым от буржуйки. Галя стояла посреди пустых грядок и чувствовала и усталость, и такую гордость, что внутри вибрировало.
Сережа подошёл, обнял её за плечи.
— Мы чё, фермеры теперь? — спросил он.
Галя усмехнулась:
— Мы теперь люди, которые могут в магазине не смотреть сначала на цену, а потом на продукт. Это другой класс населения.
Сережа пожал плечами.
— Мне нравится быть этим классом населения.
Она прижалась к нему лбом.
— Слушай, — сказала. — Давай на следующий год не только огурец. Давай ещё зелень. Петрушка, укроп. Оно легче по весу, но с неё сейчас в городе с ума сходят.
— А мы потянем? — спросил он.
Галя посмотрела на свои ладони. Кожа на них стала толстой, как у рабочего. Она пошевелила пальцами. Пальцы слушались.
— Потянем, — сказала она. — Теперь — потянем.
Вечером Мишка сидел у окна и паял что-то новое. Из старого магнитофона, из проводов, из какого-то вентилятора. На столе рядом лежала школьная тетрадь, в которой он криво написал: «Серво — это как поворот сам делает».
— Это что? — спросила Галя.
— Мотор, — сказал Мишка, не поднимая головы. — Я хочу сделать, чтобы теплица сама проветривалась. Типа если там жарко, оно открывает, если холодно, оно закрывает. На лампочке и реле можно.
Галя замерла.
— Чтобы… теплица сама проветривалась?
— Ну да, — сказал он буднично. — А то вы же там умираете.
Галя посмотрела на Сережу. Сережа посмотрел на Галя. Они оба молчали.
Потому что в этот момент стало ясно, что это не просто «сезон выжили».
Это было что-то, что начинает расти.
Не только огурец.